Ах, как интересно!
Всё сразу не прочитать, конечно, но если понемногу, то будет весьма занимательно. Конечно, автор не всё понимает в масонстве, и не все знают персонажей, известных нам, но захватывает реально. Исповедь на заданную тему, так сказать. Как "Утраченный символ" читается. Так и ждёшь, а что же скажет автор дальше  .
Я бы, всё-таки, советовал это читать, как художественную литературу, поскольку хоть и в основе лежат реальные события, автор добавляет собственный взгляд на события, не всегда правильно понимая само масонство, как оно устроено, почему то или иное возможно, а почему невозможно. Орфографию и пунктуацию сохраняю.

И так, в добрый путь!

КИПЕНЬЕ “ВЫСШИХ ГРАДУСОВ”
(Из дневника)

Мы вернулись в Москву невероятно одинокими, брошенными, бедными и голодными. После такой невозвратной потери как Гардер, будущее русского масонства виделось расплывчато-туманно...

На фоне крушения социалистических идеалов и начинающихся разбойно-рыночных отношений страну охватило безумие бизнесомании. Все добывали что-то, покупали, продавали, куда-то вкладывали и ждали бешеных процентов. У тебя тоже начинался зуд предпринимательства. Мне очень не нравились некоторые из твоих новых “братьев” — бывшие комсомольские функционеры. От их “скошенных от постоянного вранья глазок” становилось как-то противно и думалось, что такие-то вот — непотопляемы при любом режиме. Скептически оценивая твои возможности по части деловой активности и организаторские способности, я все же думала про себя, что, во-первых — “чем бы дитя не тешилось...”, а во-вторых — кто его знает, с такими проходимцами и пробивалами, как эти “братья”, может быть, даже тебе когда-нибудь, как Шарикову, “свезет”...

Ты всю жизнь веришь в неожиданное богатство и сказочный успех. В то, что все может устроиться “по щучьему велению”, само, не отвлекая от лежания на печи. Всю жизнь твои, сулящие невиданные прибыли, начинания и проекты рушатся и оказываются замками на песке, но ничему тебя не учат. Наверное, красивая сказка Гардера про “масонскую звезду” еще больше укрепила тебя в вере, точнее, в нелепом суеверии — в твой освященный чем-то путь и неизбежную удачу. Ты суетился с комсомольцами в тщетной надежде разбогатеть, тебя кидали и обманывали. Отлежавшись на диване и зализав раны, ты вновь начинал куда-то звонить и с кем-то встречаться.

Я стала все чаще ходить в храм. Меня тянуло туда чувство вины перед Богом, ощущение опасности, неопределяемой словами скользкости — что ли? — нашего пути... Было и еще что-то. Уже тогда я, невоцерковленный человек, угадывала необычайную важность молитв за упокой души Гардера. И я молилась, подавала записки, ставила свечи на канон. Идя на занятия в институт, каждый раз забегала в церковь. Правда, именно — “забегала”...

+ + +

История твоего крещения стоит того, чтобы о ней здесь вспомнить: она также неправдоподобна, как и все в твоей жизни. Когда мы впервые встретились и сразу поженились, ты, как и все в вашей абсолютно атеистической семье, был нехристем. И вот тогда у меня почему-то хватило ума и такта “не давить”. Я говорила тебе, что хожу в церковь, что считаю необходимым иногда поговеть, поисповедываться, причаститься, но подчеркивала: “для себя”. Я никогда не говорила, что и тебе бы это надо...

В сумке книг и старого тряпья, что ты когда-то перевез в мой дом, оказались две дивные, старые, большие аналойные иконы. Казанская и Владимирская. Я уверена, что они — из ярославского Спасского монастыря... Владимирская чуть светлее. Казанская же — непроглядно черная, пораненная, обожженная. Я их повесила, на тогдашнем своем уровне “православности” — симметрично по двум сторонам огромного — во всю стену — старинного зеркала в гостиной. Повесила и забыла...

Года два-три прошло. Однажды я примчалась со студии, и ты открыл мне дверь какой-то потрясенный и светящийся. Дождавшись тихой паузы после моей обычной трескотни, ты особенным каким-то голосом почти прошелестел: “Я крестился сегодня...” И дальше был рассказ. Ты говорил, что все случилось неожиданно и странно, как во сне. Все совершалось словно помимо твоей воли. Сознание как будто отключилось и не участвовало в происходящем. Ты шел по Разгуляю в обычных своих делах и планах с портфелем, набитом какими-то книжками, статьями, бумагами, когда ноги как бы сами собой занесли тебя в Елоховский... Кажется, только там была тогда единственная в Москве купель для взрослых! Пересказывая мне подробности, ты сам никак не мог взять в толк, почему такой всегда стеснительный, ты, совершенно не стыдясь своей наготы, разделся? Какие-то случайные старушки рубашку купили, нательный копеечный крестик и бумажную малюсенькую иконку... “Положение во Гроб”, кажется... Ты совершенно не понимал, как это все могло с тобой случиться, был растерян, смущен и счастлив... Удивительно, что почти так же, неожиданно, покрестился потом и один из твоих “братьев”. Покрестился, уже став масоном. Ангел-хранитель дает нам шанс...

После смерти Михаила Васильевича ты стал иногда ходить со мной на службу, а потом мы вместе, как могли, “подготовились”, исповедывались и причастились. Совершенно случайно, — не было ведь у меня тогда никаких православных календарей — днем твоего первого причастия оказался День Михаила Архангела... 21 ноября 1993 года. Я не знала тогда, что за 16 дней до этого на Красной площади был торжественно освящен Святейшим Патриархом — Казанский Собор! Нас с тобой на этом празднике, конечно, не было... Мы собирались в Париж...

“Париж — всегда Париж”. Это правда. Много, слишком много тяжелого, неприятного и грустного связывает нас с этим городом. Сколько разочарований, обид и слез! И все-таки... Когда ползешь по бесконечному транспортеру в каких-то космически-стеклянных трубах аэропорта Шарль де Голль и с удовольствием вдыхаешь парфюмерно-дезодорантный, сладковатый, такой знакомый запах... Когда проносишься внутри бетонных барьеров Переферик, а впереди уже почти различаешь, ставшие такими родными две высоченные колонны “Дю Трон”... Сердце замирает от предвкушения чего-то нового, радостного и праздничного!

Ничего радостного и праздничного, как всегда, не происходит. Разве что Жан-Пьерчик, с чисто женской заботой оставил нам в холодильнике очередной какой-нибудь “праздник живота”. Не успев даже раздеться и поставить чемодан, ты бросаешься к пищащему уже телефону: свежайшая порция парижских сплетен — как утренняя газета к раннему кофе! Нас ждут с нетерпением и готовностью чем-нибудь огорчить. Тот, первый после смерти Гардера, приезд в Париж, был особенно горьким.

Мы снова, как раньше, как в догардеровские времена — одинокие и жалкие попрошайки. Мы снова пишем, ходим, клянчим. Мы снова что-то пытаемся объяснить, доказать, убедить. Мы снова видим вежливо-равнодушные с косметической какой-то, неискренней улыбкой лица. Никому нет до нас дела. В новом нашем, “регулярном”-таком правильном, таком “духовном” и “божеском” послушании — все так же лицемерны, чванливы и жадны, как и в Великом Востоке...

А тут еще “семейная драма” у Жана и Жан-Пьера. Постоянно мотаясь в командировки по нашей необъятной Отчизне, Жан в конце концов попался “на крючок” каким-то мафиози. “Крючок” был нам представлен немедленно, в день прилета. Желтовато-смуглый цвет лица этого косоглазого тщедушного татарчонка не мог скрыть его явной “голубизны”. Мы с тобой подумали тогда, что за этим милым юношей из города Казани непременно скрываются какие-нибудь хитрые дельцы, “раскручивающие” влюбленного Жана.

С началом зимы в Париже проходят два больших масонских праздника. Оба они заканчиваются “жур де дам” — великолепными, на высшем уровне, вечерами с приемом и ужином “в честь прекрасных дам”. Мы, разумеется, были всегда почетными, и что важнее всего — бесплатными — приглашенными и на “символических”, и на “высших” градусах. Помнишь, нам, с нашими доморощенными привычками к “демократическому централизму” это масонская лукавая демагогия далась не сразу.

В отличие от марксизма — у масонства не три источника — три составные части, а всего один базовый “камень”. Это “символическое” или “голубое” масонство. Первые три градуса считаются основными, самыми главными и как бы вполне достаточными для вольного каменщика. “Ученик — подмастерье — мастер” — вот и вся карьера.

Однако, это все — для дурачков-идеалистов. Для “лохов”, как говорят сегодня у нас на Родине. Потому что есть еще “высшие градусы”. Они заманчивы не только прелестными названиями — “Розенкрейцеры” — 18°, “Ареопаг” — 30°, но и тем, что весьма престижны. Как раз в высших-то градусах и начинается масонский карьеризм. Это дружно отрицают. Этого стесняются, особенно в Англии, где все так традиционно и добропорядочно. Зато в Америке за хорошие деньги буквально в один вечер, на одном собрании, можно сразу же получить 32°.

В Америке вообще чуть ли не все масоны — тотально — 32. Но все-таки не 33. Масоны 33° объединяются в особую ложу, которая называется “Верховный Совет”.

Ты помнишь, как в разговоре с журналистом мы с тобой пытались объяснить, что в масонстве не существует подчинения низших высшим, что все ложи свободны и независимы друг от друга? На лице собеседника было написано сомнение, а мы с тобой искренне верили тому, что утверждали! Мы повторяли на разные лады: Великий Мастер Великой Ложи может, конечно, в чем-то руководить Досточтимыми Мастерами лож, входящих в послушание, но совершенно никому больше не подчиняется, ни от кого не зависит, ни перед кем не отчитывается. А Великий Командор, возглавляющий Верховный Совет высших градусов, в свою очередь — свободен, как от подчинения кому-либо, так и от командования кем-либо. Ты до сих пор убежден в этом?

Без Гардера даже светская жизнь, даже выезды на балы и приемы особой радости не приносили. Правда, теперь нас сопровождал Жан, которого ты “регуляризировал” в Досточтимой Ложе “Гармония” еще летом (в России же быть масоном дешевле!). Он был с нами, но мысли и душа его витали где-то...

На празднике “Высших градусов” произошел внутримасонский, но вместе с тем — международный, межконтинентальный скандал. Дипломат и умница Гардер умел каким-то образом улаживать противоречия между Американским и Французским (за которым — Европа) Верховными Советами. Теперь все пошло вразнос!

Дело — все в том же. Ратуя, как бы, за демократизм и общедоступность американцы отстаивали свое право откровенно торговать градусами. Европейская, старая традиция требовала сохранить все же элитарность, неприступность, особую избранность высших степеней. Это — суть конфликта. Частности и нюансы были выражены в каких-то деталях ритуалов и прочей внешней атрибутике. В итоге два Великих Командора не смогли договориться друг с другом. Американец, прилетевший на этот всемирный смотр масонских сил, на праздник не был приглашен, и остался у себя в номере.

Французский же Великий Командор был так потрясен, растерян и напуган, что даже с тобой советовался. Тем более, что твой статус в тот момент был вообще неопределенным: всего-навсего “досточтимый” (Великой-то Ложи России еще нет), а в то же время — уже 33! Это в твоем-то, таком юном по сравнению с другими “тридцать третьими”, возрасте. Ты же был и чем-то вроде “духовного наследника” Гардера. Советы французскому командору ты давал перед приемом, на дневном заседании. А вечером, в процессе светского ужина, с подачи лихого пьяного Жана, мы позвонили американцу. Разговаривала с ним я. Какой это был позор! Он сообщил, что уже в постели и пожелал “спокойной ночи”. Ужасно! А мы-то всего-навсего о деньгах, обещанных Гардеру, напомнить хотели...

Утром сквозь прозрачные стены аэропорта мы смотрели на подруливающий Ил-86, как Золушка — на тыкву с мышами. Я дала себе твердое обещание: на будущий год в Париж ни за что не мотаться. Хватит!

Дешевый аэрофлотовский рейс был битком набит ползающими повсюду, кажется, даже под обшивкой фюзеляжа и за блистерами — цветными детишками. Каким-то образом им удалось заразить меня инфекционным паротитом, свинкой, по-простому. Весь остаток зимы я мучилась с температурой, неоткрывающимся ртом, распухшей шире всех зеркал физиономией.

А потом наступило первое, по-настоящему дачное, в нашей жизни лето. Во мне проснулась страсть к земле. Мы посадили тоненькие саженцы, вскопали огород. Жили в крохотном вагончике без света, воды и тепла, строили забор, расчищали липовый парк и ходили на речку.

+ + +

Моя возня с грядками тебя не вдохновляла. Интерес вызывало только то, что под землей. Даже под небольшой саженец ты готов был рыть огромную яму, когда слышал гулкое эхо пустоты в глубине. Что ж, на соседнем участке — мы сами видели — котлован под будущую дачу обнажил мощные известняковые своды подземного хода. Вспоминались и слова приглашенных тобой “рамочников”: ходы есть. Только перекрыты они “энергетическими замками”. Что это за “замки” такие, думаю я теперь? Не те ли подземные бесы, что призваны охранять сокровища и клады до пришествия антихриста, чтобы он воспользовался ими? Для его колдовства и ложных чудес припасена Новиковская библиотека...

А за рекой потихоньку возрождался храм. Мы тоже вносили свою лепту — на рамы и дверь, на доски и стекло, на печку и провода. Потом — на колокола. Настоятеля еще не было, но службы уже иногда были. И мы слышали колокольный звон.

Храм Тихвинской Иконы Божией Матери был построен отцом Новикова, выходцем из Северо-западных губерний. Там Тихвинскую почитали всегда особо. Получив поместье под Москвой, набожная семья привезла с собой и эту дивную икону. На ней Матерь Божия и Предвечный Младенец — как будто в роскошных париках по моде XVIII века, так написаны нимбы. [ 58 ] Все местные бабки утверждали, что образ этот — чудотворный. Старожилы помнили, как советские власти закрывали церковь, но не знали, куда девалась Тихвинская. Про иконы говорят: “ушла”...

А на праздник Тихвинской 9 июля 1993 года случилось Чудо... На фанерной, временно сделанной, алтарной перегородочке висела на кнопках бумажная, “софринская” Тихвинская — размером с почтовую открытку. Бабульки частушечными голосами пели перед ней акафист. Из соседнего Завороба приехал батюшка. Переоблачился, взмахнул кадилом: “Благословен Бог наш...”

“Богородица в речке. Богородица!” — завопили, вбегая, мальчишки... Ее торжественно внесли в храм — мокрую, сверкающую как будто бы свежими красками — старинную икону... Плакали все — и бабки, и батюшка, и даже эти пареньки. Мы с тобой пришли приложиться к ней позже, гораздо позже...

Было и еще одно Чудо с этой храмовой иконой. Года через два из плохо закрытого на деревенский замочек храма — ее украли. Только что назначенный настоятель благословил старушек не причитать, не отчаиваться, не плакать, а молиться. Молились долго... И однажды к храму подъехал милицейский желтый уазик, из которого вышел местный ворюга, алкаш. Руками в наручниках он прижимал к себе большую тяжелую икону. Так он и на солею, к самому Алтарю ее нес... Говорят, за одну ночь раскаялся. Еще говорят, что даже на суде ему это шествие в наручниках вспомнили и “зачли”...

Старостой возрождающегося храма в те времена была Аня — внучка той самой Галины Ивановны, которая “выбила” нам землю. Аня и ее мама продолжали помогать нам, пока мы обживались и строились. От нее я впервые услышала: то, чем мы с тобой занимаемся, называется в православии “богоборчеством”. Она была такой смешной молоденькой болтушкой, что поверить в ее слова, было бы верхом легкомыслия и глупости.

+ + +

Сколько сил, времени, нервов было затрачено на то, чтобы в июне 1995 года мы смогли наконец-то открыть “Великую Ложу России”! Боже мой! Как же мы суетились, волновались, как много работали для того, что казалось тогда событием грандиозным и невероятно нужным Отечеству! Ты хорошо помнишь, чем мы объясняли себе эту нужность?

К тому времени, не будучи людьми воцерковленными, мы не знали еще ничего про антихристианскую суть мирового масонства, но зато отлично знали, какая дрянь масонство в виде, так сказать, общественного движения. Тут у нас уже иллюзий не было. В ложах все “братья” на “ты”. Все целуются, все равны, все свободны. Вот за этим-то, за “братскими” связями и идут туда те, кто ищет знакомств и протекции. Мировой “клуб” деловых людей. Причем, окутанный ореолом секретности, элитарности, престижности.

Наши иллюзии и романтический порыв были чисто русскими. Мы были убеждены: это “у них” масонство — выродившееся, разложившееся, словом — “испорченное”. Мы верили в себя! Мы думали, что здесь, в Москве, на нашей святой и чистой почве, возможно возрождение Ордена “истинного”, того самого, что декларируется уставами, ландмарками, утраченными “идеалами”! Мы говорили себе, что современное мировое масонство все равно рано или поздно проникнет в Россию, но без нас оно проникнет именно в виде “клуба новых русских” — т.е. в этом своем уже испорченном и прогнившем западном варианте. А наша-то великая миссия в том и состоит, чтобы этому воспрепятствовать!

В России, говорили мы друг другу, масонство станет тем, чем оно должно быть — “свободным единением людей”! Мы соберем в ложи людей честных, порядочных, чистых, интеллигентных! Не допустим богатых бандитов, политиканов и жуликов, карьеристов и корыстолюбцев! Русское масонство станет действительно — поиском духовного пути...

И спешили мы с открытием “Великой Ложи” все потому же: боялись, что нас опередят “братья” более пронырливые и “не те”.

Разумеется, львиная доля работы по подготовке к “инсталяции” ложилась на твои плечи. Будущий “Великий Мастер России” на этом этапе вкалывал, как на самом деле, — простой “каменщик”! Я старалась помочь всем, чем только могла. Я начала закладывать основы будущей “женской ложи” и собирала у себя на дамские чтения по тем дням, когда вы “работали”, жен твоих “братьев”.

Жена “вольного каменщика Саши” представилась: “Вика”. Я втайне посочувствовала ее мужу. Надо же! Такой милый и умный мужик, а жена такая молодая — у нас же Глеб такого возраста — плохо воспитанная, развязная... Говорит нескладно, пузырит жвачкой... Даже мои богемные студенты ведут себя приличнее! А эта еще с порога со мной на “ты” почему-то... В незнакомом доме..

Все присутствовавшие в тот вечер дамы переглянулись: негласный договор о совместном воспитании этого странного существа был подписан. И ее полуторагодовалый сын Алеша, и сама она оказались некрещеными. Крестить их Саша согласился так, как будто только и ждал этого моего предложения. Я же была выбрана крестной матерью. Готовилась старательно. Купила и прочла книжки про таинство крещения, долго выбирала крестильные рубашечки.

Я не знала тогда наизусть “Символ Веры”. Как мне было стыдно, когда батюшка спросил, можно ли идти в крестные, не зная “Верую”! Ведь люди, бывающие в церкви, просто оттого, что поется это хором всеми присутствующими на каждой литургии, запоминают слова автоматически...

Водить в Храм своевольную гордячку Вику? Мне это оказалось не по силам. К тому же Алеша сразу же после крестин начал беспрерывно болеть. Я привозила Святую воду, звонила врачам и советовалась со своими подругами, вырастившими не одного ребенка. Я моталась к Саше с Викой, пыталась как-то помочь этой нерадивой и ужасно неряшливой матери. Она по-прежнему не выпускала изо рта жвачки или грызла леденцы, беспечно отбрыкиваясь от моей опеки, а на больном малыше срывала досаду за вынужденное сиденье дома.

Она была неподражаема в своем нахальстве и упрямстве — эдакая перезрелая нимфетка в короткой грязной маечке, без штанов сидящая на захламленном столе, качающая своими нескладными мужскими ногами, с “Холсом” за щекой! Развороченная постель, кучи испачканного детского белья, огрызки яблок и ореховая скорлупа... О себе Вика с жеманством говорит исключительно в третьем лице и мужском роде: “Он хочет коньячку и на дискотеку, а тут Васька орет...” Алеша почему-то зовется у нее Васькой.

По странному совпадению, она тоже выросла в Ярославле, как и ты. Но если от тебя веяло Волковским театром, то от Вики до сих пор несет шинным заводом и пьяными танцами в клубе. Она не хочет варить суп и стирать, она хочет идти в казино и носить кольцо с бриллиантами... Но я почему-то все равно привязалась к этому невежественному и разболтанному созданию!

Итак, июнь 1995 года, Москва. Делегация приехала из Франции огромная, очень высокого уровня. У нас к тому же и свои гости. Жан и Жан-Пьер, помирившиеся, избавившиеся от татарчонка, празднуют “возвращение любви” в шикарном номере Метрополя. Моя сестра из Питера со своим мужем, твоим “братом”, ночевать не будет и уедет в тот же день. Зато поживет у нас Петя, парижский “брат” из наших евреев-эмигрантов, у которого ты останавливался минувшей зимой. В самый последний момент привозят мне домой штандарт — что-то вроде масонского знамени — с гербом российским и Георгием Победоносцем. [ 59 ]

Естественно, на самом заседании в ЦДРИ меня не было. Мой бенефис, как всегда, — банкет, или по-масонски — “жур де дам”. Почти все мы — дамы, инструктированные по-гардеровски, — в длинных платьях. Гостей — огромный зал “Центрального”. Русская символика в убранстве и организованный нами ларек с расписными луховицкими самоварами. А какие речи, тосты в нашу честь! Мне перстень золотой преподнесли с одиннадцатью бриллиантами: в ложах завелись первые богатые... Да, уже тогда, мы начали лукавить. Радовались появлению среди нас не очень-то интеллигентных, бескорыстных, чистых. Нужна, дескать, “материальная база”.

И большому количеству иностранцев тоже радовались. Кроме таких уже “родных” французов и недавно приблудившихся московских англичан, африканских послов в экзотических уборах, появилась в самый последний момент неожиданно огромная израильская делегация. Радовались мы все тому же: надеялись получить средства на строительство “храма” и прочие масонские нужды.

Нам надо было с места в карьер добиваться признания нашей регулярной ложи мировым масонством. Надо было писать и рассылать эти самые “петишнз фор рекогнишн” — просьбы о признании. Подготовить все эти бесконечные количества писем — столько, сколько в мире лож — и разослать их, разумеется, проще было за границей...

Жан и Жан-Пьер, встретив нас в аэропорту Ниццы, тут же продемонстрировали боевую готовность: специально купленную самую современную модель ноутбука. Вся огромная гостиная нашего дома в Канне была превращена в офис! Множительная техника, кипы бумаг, конверты, канцтовары... словом, — “шашки наголо!”, или, по морскому уставу, — “Товсь!” И началось! На пляж мы бегали урывками, а если и задерживались на берегу, то исключительно с тем же ноутбуком в обнимку.

Каждая петиция — текст на русском и английском языках параллельно — на нашем “фирменном бланке” Великой Ложи России с красивым гербом и печатью. Текст невероятно сложный, буква в букву повторяющий пресловутые “ландмарки” оригинала — Древнего и Принятого Шотландского Устава, написанного более двух веков назад. Перевод русский — тоже не абы как, а в строгом соответствии с теми текстами, которые готовили еще Шварц, Новиков, Гамалея. Выверяется каждое слово, каждый знак. Все должно быть без единой помарочки, строго и красиво скомпоновано. Качество бумаги и конвертов, точность адресов... Работа огромная, требующая невероятной аккуратности, внимательности, собранности.

Бесконечные звонки в Англию. Там нашелся удивительный старичок-доброхот и энтузиаст Питер. Он обеспечил нас заранее всеми “исходными” и постоянно консультировал по поводу каждой запятой, переноса, шрифта и прочее... Как мы радовались помощи Жана и Жан-Пьера! Ну, как без них, в Москве, с нашими канцелярскими, почтовыми, телефонными и денежными ресурсами мы смогли бы проделать весь этот титанический труд? А тут еще все-таки шелест пальм за террасой, запах магнолий, синева средиземноморской волны и жар солнца, французская кухня и вино. Замечательный был август!

Но домой тоже хотелось. Там достраивалась дача, созревала капуста, начинались дожди.

Когда мы были во Франции, телефон на Дю Трон мурлыкал почти постоянно. Звонили со всех концов света, из всех стран и городов — масоны всех послушаний и национальностей мечтали познакомиться с Великим Мастером России, установить “братские связи”. Наш парижский адрес и телефон “через Жана” был уже известен по всему миру.

Человек, позвонивший из Аргентины, говорил по-русски, как мы с тобой. Он оказался представителем одной из самых знаменитых в нашей истории аристократических фамилий — Головин. Володя этот был не просто масоном, он был масоном очень образованным, думающим, патриотом своей исторической родины и... православным. Пожилой уже, как все “братья” с высокими градусами, человек этот подружился с нами по телефону и стал собираться в Москву. А пока, до своего приезда, он хотел познакомить нас со своим батюшкой — со священником из нашей Патриархии, который раньше служил в Аргентине.

Батюшка этот принял тебя очень приветливо, ласково и сердечно, но говорить о делах масонских вывел из храма и даже за церковную ограду. Вежливо и участливо выслушав твои грандиозные творческие планы по возрождению масонства в России, он как бы даже совсем некстати вдруг предложил... съездить в Святую Землю в составе паломнической группы Московской Патриархии. “Приложитесь ко Гробу Господню, а потом продолжим этот разговор”, — сказал батюшка.

Я засобиралась так, как будто это было давным-давно принятым решением. А ведь дорого! К тому же мы так основательно вытряхнулись с постройкой дачи... Но деньги как-то вдруг быстро нашлись, все моментально оформилось, а поездка откладывалась, откладывалась...

Переписка о признании Великой ложи России полна напыщенных формулировок. Чего стоит одно обращение: “Весьма Досточтимый Великий Мастер!”

+ + +

Очередная наша зимняя вылазка в Париж была в 1995 году тоже особой. Бастовал весь, абсолютно весь городской транспорт. Город был совершенно парализован: таких автомобильных пробок не видел еще никто и никогда! Даже мотоциклистам было трудно проехать, и они задыхались от выхлопных газов под длиннющими парижскими эстакадами. Парижане совершенно преобразились. Они стали ходить пешком, интенсивно общаться и кооперироваться для совместных путешествий на работу. На нашей Насьон — самой просторной парижской площади — народ митинговал. Жгли почему-то костры, орали в мегафоны, распевали “Марсельезу”. Веяло Французской революцией, гильотинами, романами Гюго... И еще — репетицией тех потрясений, “успокоить” которые явится антихрист. Чувствовалось: тысячи и миллионы людей на улицах ждали единицы — со знаком минус — что рано или поздно встанет перед ними.

И вот на таком фоне меня посвятили во второй градус. Это было гораздо более впечатляюще, чем первая инициация. Все показалось мне... кощунственным! На одной из “досок” в ходе ритуала появляются подряд, все вместе, в одном ряду, имена: “Пифагор, Моисей, Христос, Магомет, Будда”. Тогда, может быть, я не смогла бы объяснить толком, почему имя Спасителя, принявшего крестную муку за род человеческий, написанное вот так, среди исторических персонажей, пусть даже великих — меня буквально перевернуло и потрясло... А “сестры” мне в ответ: не надо проповедовать свои конфессиональные православные взгляды. У нас это не принято.

Скорее всего, это возмущение было у меня не на уровне сознания. Вряд ли это была мысль о полной безнадежности и обреченности нашего дела, о невозможности “исправления” масонства. Вряд ли это вообще была мысль. Это было, пожалуй, ощущение — смутное, невыразимое, но очень сильное и острое. Какое-то болезненное, странное, страшное. Предчувствие?

“Великая женская ложа” находилась в 10-ти минутах ходьбы от Насьон. Все “сестры”, конечно же, и подвезти предлагали — те, кто был за рулем, и проводить пешком... Я от всех отбрыкалась. Не только радости от посвящения, но и веселья от агапы — не было. Не было вообще, как бы, никаких чувств. Может быть, это и называется “окаменелым нечувствием”? Господи! Избави от этого омертвения! Это непередаваемое, ужасное состояние...

+ + +

Между тем Париж все больше превращался в иллюстрацию к знакомой до “судорог до бормотания” книге Ленина “Государство и революция”. Народ ошалел совершенно. “Низы не хотели, верхи не могли”. Накал страстей приближался к роковой отметке. На улицах становилось опасно, тревожно. Кое-где кого-то били. Город кишел цветными в полицейской форме с жуткими собаками...

Праздник Высших градусов всегда совпадал с последними днями перед католическим Рождеством. Главная предрождественская забота Парижа — подарки. Подарков надо купить огромное количество, а при французской жадности — дешевых. Самые дешевые подарки — на барахолках, в китайских и арабских лавках восточных пролетарских районов — т.е. в наших краях. И вот в последнюю предрождественскую субботу городские власти каким-то чудом пустили главную линию метро, пересекающую город с запада на восток. Народ рванул за покупками. Ну а как эти, не знающие что такое очереди и штурм прилавков, французы ходят по магазинам? С детьми, собаками, стариками в инвалидных колясках! Бедные! Думали ли они, что их ждет...

В середине дня на площади Насьон начался невероятно людный и страшно агрессивный митинг. На нашей тихой, закрытой — “частной” — улице в .двух шагах от митингующих я ничего не знала. Думала, что первая линия работает, и я спокойно доберусь до Интерконтиненталя за десять минут. Однако что-то мне подсказывало: выйти надо все же пораньше, на всякий случай. Родина-мать приучила не доверять официальной информации. И еще она приучила вечерние туфли с каблуками в десять сантиметров носить с собой в свертке, а добираться до места их конкретного использования в обуви попроще.

В вечернем, взятом у подружки, роскошном длинном серебристом с черными фриволите платье, с умопомрачительной прической и лицом в полной боевой раскраске я вышла из дома в шесть вечера. Прием назначен был на восемь. Ближайший вход в метро “Насьон” оказался закрытым. Пересечь ревущую митинговыми страстями и огороженную плотными рядами полиции площадь было совершенно невозможно. Наивно полагая, что с парижским полицейским можно общаться как с родным дяденькой-милиционером, я попыталась на своем убогом французском выяснить, как мне попасть все-таки в метро. Первый полисмен не удостоил меня даже взглядом. Второй, которого я заискивающе тронула за рукавчик, грубо и очень сильно отшвырнул меня прямо в черные лапы третьего полисмена-негра!

Воспитанная в духе классовой интернациональной любви к жертвам расовой дискриминации, я не сразу поняла, что этот “Поль Робсон” совсем не собирается со мной дружить. А когда поняла, то озверела и завопила уже по-английски о международном праве, о своем российском подданстве и даже показала негру кулак! Он обалдело таращил на меня свои белые глаза и ржал, не выпуская из каменных объятий. Я крикнула о “правах человека”. Заклинание, видимо, подействовало. Удалось все-таки вырваться, а этот конь без всадника на международном английском вдруг прорычал: “Мадам, тут много иностранцев и если уж вы можете, то объясните толпе, что биться на “Насьон” бессмысленно и опасно, станция закрыта. Попытайтесь дойти до станции “Бастилия” — она работает”.

Покорность толпы и ее жажда обрести лидера, идти хоть за кем, лишь бы подчиняться — опьяняет, вселяет уверенность в себе и делает танком. Во мне проснулся режиссер! А когда к моим губам прильнул такой родной, привычный, невесть откуда взявшийся шарик мегафона, я вдруг заорала твердые командирским голосом: “За мной! Спокойно! Без паники! Идем на станцию Бастилия!” Я командовала на всех, хоть как-нибудь известных мне языках и двигалась сквозь расступающиеся ряды полицейских, закрывающихся прозрачными щитами. За мной пошли сотни, тысячи людей.

Толпа ревела: “На Бастилию!” Представляешь себе эту историческую ретроспективу?! Мы шли на Бастилию в 1995 году, как в 1789-ом, когда с тем же воплем французы шли свергать своего короля и открывать эпоху мировых кровавых катаклизмов. Толпа орала “Марсельезу”! Она была истерически взвинчена, накалена и агрессивна, хотя состояла из самых заурядных горожан, обремененных плачущими детьми, инвалидными колясками, скулящими собачками и пакетами с рождественскими покупками. Как быстро звереет обыватель! Как быстро отступает повседневная жизнь! Перед приходом антихриста будет также.

Вокруг меня образовалось плотное кольцо добровольных помощников, переводчиков, телохранителей, вышибал и прилипал! Мы шли почти стройными рядами, почти организованно и почти без приключений, хотя идти становилось все трудней.

Париж — не просто классический европейский город, это, наверное, базовая модель, в основе которой — годовые кольца на пеньке. К центру радиальные улицы сближаются и становятся все уже, темнее. Боковые улицы все плотнее забиты машинами, полицейскими, толпами людей, вливающихся в наши монолитные ряды. Но мы, русские, привыкшие к очередям и давкам, знаем, что самое страшное — пережить первые минуты. Потом, если давишься уже довольно долго, успокаиваешься и приспосабливаешься. Постепенно мы уже начали просто жить в этом бесконечном походе — знакомиться, разговаривать, шутить.

Мы даже стойко выдержали первый удар — станция “Бастилия” была тоже закрыта. Впереди заманчиво светились (или только мерещились?) шары фонарей станции “Сен-Поль”... То, что закрыта и она, толпу почти не впечатлило. Мы уже дружно хохотали! Шествие продолжалось, несмотря на жуткие происшествия в колонне. Разведка донесла, что где-то сзади полицейские псы-убийцы разорвали “нашу” болонку-шитсу. Хозяйка потеряла сознание, и ей вызвали “скорую”. Отстали от строя еще несколько инвалидов и стариков, но это уже контролировалось, управлялось, не вызывало ни растерянности, ни взрыва панических настроений.

Мы уставали, мы задыхались и выдыхались, но вместе с тем все больше сплачивались не только физически, но и психологически! Когда тонкий мальчишеский альт откуда-то из черноты народных масс затянул по-французски самую, вроде бы, противную из песен, я неожиданно для самой себя подстроилась: “...Наш последний и решительный бой...” — по-русски...

На том месте, где расположена станция “Отель де Виль”, два века назад стояла главная гильотина... И здесь нас ждало самое главное испытание. Узкая лесенка вниз оказалась открытой, и мы устремились по ней, теснимые верху... Бабах! Железная решетка перекрыла выход на перрон перед са-1ым моим носом, рухнув с потолка как нож гильотины! Какой же надо было быть идиоткой, чтобы не выслать вперед разведку! “Стоп! Стоп!” — орала я же не командным и не человеческим голосом. Я чувствовала: то ли решетка, то ли уже ребра мои — скрипят...

Слава Богу! Слово “стоп” на всех языках — стоп! А мой голос к этому времени — уже голос авторитета. Гитлера, Сталина, Мао — вместе взятых. Наверх мы выбрались, как шахтеры из аварийной лавы. Когда вслед за всеми я вышла на улицу, то заплакала слезами капитана, прыгающего с полузатопленного борта в последнюю шлюпку...

Открытой, на самом деле открытой, работающей была только станция “Лувр”! Следующая — “Пале Рояль”, а потом моя — “Тюильри”.

Откуда-то вдруг засверкали фотовспышки, вокруг засуетились какие-то неожиданно новые, подозрительно свежие персонажи — “папарацы” — подумала я и поняла: надо тихо линять, чтобы не засветить ни себя, ни цели своего маршброска, ни тебя, ни нашей сверхценной секретной миссии.

Я сунула в чьи-то услужливые руки мегафон... Американцу с семьей, работавшему все шесть километров пути моей походной зажигалкой? Ласковой маленькой японке, транслировавшей мои команды пронзительным мяуканьем? Пьяному финну, знавшему по-русски “спасибо, водка, пароход”?

Продираться через массовку можно только встречными галсами. Главное — плавно, но пружинисто-быстро, ввинчиваясь. Маневр удался. Через каких-нибудь 15-20 минут я увидела рождественские гирлянды ослепительного Интерконтиненталя, перевела дух и взглянула в зеркало пудреницы... То, что я в нем увидела, меньше всего было похоже на лицо светской дамы, прибывшей на бал!

До открытия церемонии оставалось еще четверть часа, но ты, что-то почувствовав, очевидно, уже спешил мне навстречу через карусель дверей.

Советская женщина может все. Вымыться, причесаться, поменять колготки, накраситься в общественной уборной и выплыть оттуда королевой через десять минут. Я старалась держаться прямо на своих высоченных каблуках, унимать дрожание руки с хрустальным фужером и лениво цедить шампанское, а не глотать его, как шакал в пустыне, что после всего происшедшего было бы более естественно, но менее аристократично и непонятно для окружающих.

Прием как прием. Ничего особенного. Мы с тобой уже так привыкли к смокингам, бриллиантам, громким титулам, что чувствовали себя здесь не менее расковано, чем на собственной кухне. Интерес к нам растет — ложа-то, “Великая Ложа России” уже существует, правда, она еще не получила официального признания... Мы с тобой кокетливо принимаем поздравления и подхалимаж от представителей мелких польш, румыний, австрий: мол, мы пока еще “дикие”, непризнанные Великой Ложей Англии...

Только теперь, после стольких лет, событий, крестов, скорбей, после бесконечных, мучительных размышлений и воспоминаний, я начинаю понимать, что далеко не все на тех балах было построено по логичным и четким правилам, о которых говорил мне когда-то Гардер. Точнее, сквозь правила эти стандартные стало просвечивать для меня в поведении людей еще что-то, сверхпротокольное, более существенное... Или сущностное?

Это сегодня я знаю, что скорее Фред Кляйкнехт, царящий в своей стеклянной пирамиде (масонский офис Вашингтона) скорее управляет президентом США, чем наоборот. (Недаром он как-то очень по-хозяйски водил нас по всем “святая святых” Белого Дома). Это сегодня я понимаю, что объединение американских лож в штаб-квартире НАТО в Брюсселе — не Просто армейская “походно-полевая ленинская комната”, а именно центр управления, засекреченный командный пункт всего этого военного блока. Что ЦРУ своему постоянному Великому Командору подчиняется в первую очередь, а уж сменяемым директорам — во вторую. Это так ясно, так очевидно для меня теперь... По сотне каких-то мелких черточек, нюансов отношений, намеков в разговорах.

Когда через год мы были на том же “Празднике Высших Градусов” в Интерконтинентале и познакомились с маленьким, толстеньким, стареньким евреем по имени Роберт Вудворт, “представителем” американских лож в натовском Брюсселе, мы поняли, конечно, что имеем дело с очередным очень уважаемым “шампиньоном”, но не помышляли даже, каков истинный уровень этого “Вуди” (“дятел” по-английски).

Однако мое профессиональное внимание постоянно фиксировалось на том, в какие причудливые мизансцены складывалось вокруг этого персонажа совершенно особенное почтение к нему всех присутствующих. Великий Мастер Польши, например, высокий и статный такой пан, общаясь с крохотным Вуди, аж на колени как-то невзначай сполз... Все другие масоны, независимо от высоты своего положения, тоже съеживались от подобострастия и подхалимажа.

Но все-таки ни ты, ни я не поняли всей полноты власти и могущества этого седенького румяного гнома. Мы беседовали с ним душевно, доверительно, запросто, как с Гардером когда-то. И он, казалось, был покровительственно мил, щедр, сердечен. Зато как стыдно нам было тогда за взятого с собой “нашего” Великого Командора. Этот малый вел себя в Интерконтинентале, как в студенческой общаге. Не смущаясь своего мосторговского костюмчика, он весело похлопывал по спине какого-то австрийского графа в смокинге, запросто пожимал дамам руки. Слегка захмелев, порывался милую польку в шейку чмокнуть. (За это чуть вызов на дуэль не получил от позеленевшего пана — ее мужа и “Великого”, кажется, секретаря). Когда мы представили его Вуди, наш простак, не вынимая из карманов брюк своих лапищ, затеял с ним “хау ду ю ду” на обломках школьного английского. Двухметровый этот бывший замполит, раскачиваясь на каблуках, нависал над Вуди как-то очень угрожающе, как башенный кран над последней хаткой... (Теперь, вспоминая эту картину, я нахожу что-то очень симпатичное в таком русском простодушии. Именно такое простодушие может невзначай наступить отечественным сапожищем на тоненькие, может быть, веками лелеемые ростки заговора. И от них ничего не останется). Незримое напряжение в сверкающем зале сгустилось и почти загудело. С польской — одновременно и подобострастной, и шляхетской светскостью — ситуацию спас все тот же пан. Он бросился буквально под ноги к Вуди с каким-то сувениром-подношением, отвлек и увлек потом его куда-то в сторону. Подальше от опасных русских.

Неожиданно раскрывшееся мизансценически могущество маленького натовца мы с тобой обсуждали долго. Мы оба начинали догадываться о том, что Всемирный Орден не так уж прост и ясен. Начинали чувствовать, что в самой организации масонской жизни очень явно присутствует что-то абсолютно недоступное нам, тайное, хитрое и очень важное... (34).

34. “У нас стало складываться ощущение, — рассказывает Елена Сергеевна, — что между торжественными встречами происходят совещания в узком кругу, на которые русских не допускают. Во всяком случае, о скандальном выведении из Шотландского обряда Великого Востока Италии, возглавляемого Джулиано ди Бернардо, мой муж узнал на общем мероприятии вместе со мной. Это заставило задуматься: не существует ли в России некоего “параллельного масонства”, в котором аккумулируются деятели гораздо более высокого ранга?”

Видимо, в то время, когда у нашей масонской четы стали зарождаться такие сомнения, я в очередной раз повстречал Н. Н. Он показался каким-то нервным. Говорил о засилье американской бездуховности. О том, что условием приема в масонство должна быть вера в Бога и бессмертие души. О том, что многое пересмотрел в своих представлениях о работе лож. Существуют таинства православной церкви, поэтому посвятительное, эзотерическое должно уходить из масонской деятельности в России, так как мистический источник этих ритуалов начинает вызывать сомнение. Речь должна идти о чисто братских отношениях в ложе. В наши тяжелые времена это особенно нужно людям.

Потом вдруг неожиданно спросил: вот в прессе было сообщение об ордене Орла. Что он проводит свои мероприятия в Кремле. И что в него входят наиболее влиятельные люди во главе с Чубайсом... Вы что-нибудь знаете об этом?

И, помолчав, добавил: а то иногда кажется, что мы — какой-то фальшивый аэродром. Такие аэродромы строят специально для того, чтобы по ним отбомбились, не заметив настоящих... Больше к этой теме мы никогда уже не возвращались. — Ю.В.